Алексей Славин: Маркус Вольф. Человек, вернувшийся с холода

Профессионалам его представлять не надо, остальная же часть населения, то есть мы с вами, его имя упоминает значительно реже, чем имена Маты Хари, адмирала Канариса или Абеля.
Это, в общем-то, не удивительно. Ведь даже его фотография появилась на Западе только через 27 лет после того, как он возглавил политическую разведку ГДР. Заслуги Вольфа на этой ниве даже сегодня не поддаются строгой оценке. Хотя общепризнано, что урон, который он нанес потенциальному противнику, был колоссальным.

Тысячи его агентов буквально опутали всю политическую жизнь ФРГ и Европы. Они проникли в самые закрытые структуры. Человек Вольфа, например, был секретарем федерального канцлера Брандта. Многие люди занимали ответственные посты в Минобороны, МИДе, НАТО, Общем рынке, в крупных концернах. Информаторами были ведущие политики, бизнесмены и деятели культуры. Его люди прослушивали частные разговоры Гельмута Коля и других известных руководителей страны. Эффективность работы службы вызывала восхищение даже в Москве, тем более что там охотно пользовались плодами этих успехов. Многие до сих пор считают его лучшим разведчиком столетия.

После объединения Германии его пытались посадить в тюрьму. Это была месть со стороны тех, кто не мог противостоять ему на полях битв «холодной войны». Конституционный суд ФРГ признал деятельность Вольфа неподсудной. И сохранил верность своим идеалам. А это уже немало в наше время, когда идеалы рушатся. Он умер в 83 года. Уснул – и не проснулся.

Наша беседа состоялась задолго до того, как в России прошла премьера фильма о Вольфе на Первом канале, говорили в его любимом кафе напротив берлинской Красной ратуши. Там во времена ГДР будто бы каждый столик был оборудован прослушивающим устройством. В этом же квартале, квартале Святого Николая, он и жил. Текст этого разговора довольно долго ждал своего часа.

ОСОБЫЙ РАЙОН МОСКВЫ

– Для многих в мире вы – личность почти легендарная. Как рождалась легенда? Как вы стали тем, кем стали? Что двигало вами при принятии главных жизненных решений?

– Я родился в том самом году, когда в Германии были обесценены все деньги. Немного символично. Родился в семье военного врача, который после войны стал сначала убежденным пацифистом, а потом социалистом. Он был известным писателем и драматургом, и о нем, Фридрихе Вольфе, можно прочесть во многих энциклопедиях, в том числе и в Советской или Литературной. А пьеса «Профессор Мамлок», написанная в 1934 году и уже на следующий год переведенная на русский язык, стала всемирно известной. Можно прочесть и о моем младшем брате Конраде, кинорежиссере и организаторе киноиндустрии ГДР. Обо мне там прочесть пока нельзя…

После прихода нацистов к власти оставаться в Германии нам было смертельно опасно: отец был евреем и членом КПГ.
Мы почти сразу были лишены немецкого гражданства, бежали сначала в Австрию и Швейцарию, а потом, после безуспешных попыток получить право на жительство во Франции, с помощью друзей получили уже в 1934 году убежище в Москве. Всеволод Вишневский тогда помог нам получить двухкомнатную квартиру в писательской надстройке в доме в Нижнем Кисловском переулке на Арбате. Там я научился русскому языку, хотя и делал поначалу в диктантах по тридцать ошибок.

В известном смысле я – из детей Арбата. Мы прожили в Москве до конца войны. Я учился сначала в немецкой школе им. Карла Либкнехта на Кропоткинской, а с 1937 года, с восьмого класса – в знаменитой 110-й школе в Мерзляковском переулке, где преподаватели были еще из гимназии. В общем, я обитал в особом районе Москвы. И это, конечно, сказалось на всей моей жизни. Многие мои соученики были детьми известных писателей, актеров, музыкантов, крупных военных, партийных деятелей. У нас создалась удивительная интеллектуальная атмосфера. Родители многих моих товарищей были репрессированы. Кстати, у нас в школе не было изоляции детей арестованных. Это заслуга директора Ивана Кузьмича Новикова. На пару классов младше, например, училась дочь Бухарина.

Нашу семью репрессии не затронули. Как некоторых других политэмигрантов, нас не выдали гестапо. Здесь вообще преобладают случайности. Мы не понимали причин той волны безумия. И хотя имя отца было известно за границей, если бы кому-то очень надо было, его известность и преданность идее, конечно, никого бы не остановили. Отец, тем не менее, выезжал за рубеж на различные конференции, участвовал в гражданской войне в Испании в качестве врача.
Я же хотел строить самолеты, окончил два курса МАИ, но потом, как тогда говорили, «по воле партии» попал в школу Коминтерна. Я этого очень ждал, поскольку все мои однокурсники были уже призваны в армию, и я – единственный парень – оставался с девушками в Алма-Ате, куда эвакуировали после начала войны институт. В школе Коминтерна готовили подпольщиков. Хотя, конечно, во время войны различие между подпольщиком и разведчиком весьма условно. В школе были молодые коммунисты из 12 стран, в основном оккупированных. Когда стало ясно, что почти все связные, сброшенные с парашютами, погибли, и контакта с Сопротивлением практически нет, акцент в нашей подготовке делался уже на работу после войны. В основном – на политическую работу.

После роспуска Коминтерна я попал в качестве диктора в бывший коминтерновский радиоцентр в Ростокино, около Сельхозвыставки, ставший «Голосом национального сопротивления». Там я получил свои первые журналистские навыки. Поэтому была какая-то логика (хотя эта логика мне и не нравилась) в том, что меня уже в мае 45-го направили редактором и комментатором на Берлинское радио. Я не очень держался за эту работу, хотя быстро стал одним из руководителей радио. Участвовал в освещении Нюрнбергского процесса.
Когда в 1949 году возникла ГДР, мне предложили поехать в Москву создавать дипломатическую миссию. Нам выделили особняк Морозова в Леонтьевском переулке, и я на первых порах был одновременно и дипломатом, и завхозом, и секретаршей, и шофером, ведал протоколом, развозил почту.

Однако случилось так, что госсекретарь МИДа Антон Аккерман (он был кандидатом в члены Политбюро, отвечал за работу на радио и хорошо меня знал) оказался первым начальником внешней разведки. Мы тогда не знали о существовании советского Комитета информации, но наша служба, видимо, была создана по образу и подобию Москвы, когда политическая разведка подчинялась МИДу, а главой Комитета информации был Молотов. Вскоре Аккермана отозвали, и он предложил меня на этот пост. Мне тогда было 29 лет, и я был убежденным коммунистом. Никакой специальной подготовки не получал. Мы, собственно, учились ходить, когда надо было уже бегать. Советские советники нам, конечно, досконально разъясняли, как надо писать планы, как готовиться к явкам и т.д. Однако, в отличие от других соцстран, мы в Москву «на школу» своих руководителей не посылали.

Была ли у меня склонность к этой работе? Видимо, да. Но, скорее, это воспитание. Я умел перебарывать себя и полностью отдавался делу, которое мне поручали. Редакционная работа мне, например, поначалу была противна. Но потом мой бывший шеф на радио назвал меня самым талантливым комментатором. Когда я возглавил спецслужбу, то не знал, что эта работа продлится 34 года. Таким образом, я, можно сказать, стал дуайеном всех начальников разведки.

Дуайен начальников разведки

– Как случилось, что восточногерманская разведка стала одной из самых эффективных разведок в мире? В чем ее сила? Какими методами вы пользовались для достижения своих целей? И какую роль вы лично играли при разработке операций? В чем вы видели слабость ваших противников? Удовлетворены ли вы тем, что сделали?

– Здесь есть целый комплекс причин. С самого начала моя стратегия состояла в том, чтобы сконцентрировать все наши усилия на Западной Германии и Западном Берлине как форпосте противостояния Запад–Восток. Условия для работы, в общем-то, были очень благоприятные: единый язык, единые традиции, единый менталитет, многочисленные родственные связи. Нашим молодым разведчикам, которых мы направляли на Запад с новыми документами, было не так трудно, как, скажем, русским, найти с потенциальным агентом общий язык. Но, как ни странно, все же главным в нашей работе были политические убеждения, политическая позиция.

На Западе существуют стереотипы, что мы для того, чтобы заставлять агентов работать, широко пользовались подкупом, шантажом, принуждением. Это не так. Нам, конечно, были не чужды все методы разведок с библейских времен, но главным все же было идейное убеждение. Время тогда было такое. Не коммунистическое, не марксистское, а, если хотите, общечеловеческое. Еще одним важным моментом было то, что мы сразу же концентрировались на узловых направлениях. Нас интересовали главным образом системы вооружений, а в политическом плане – НАТО и все структуры, с нею связанные. Мы начали работать в этих направлениях, когда, собственно, и НАТО до конца не сформировалась.

А что касается методики, то здесь одним из отличающих нас качеств было терпение. Мы задолго начинали работать с перспективными молодыми людьми, будучи уверены, что те рано или поздно, может быть, через годы, станут политической элитой, попадут в нужные нам структуры или приобретут нужные нам связи. И этот метод, если судить по результатам, дал наибольшую отдачу. Мы работали не только с левыми, но и с консервативными кругами, апеллируя в той или иной степени к их национальным чувствам. Немецкие консерваторы, например, были недовольны слишком проамериканской политикой своего правительства, да и вообще политикой США в Европе, особенно по отношению к Германии. Левая молодежь активно осуждала войну во Вьетнаме, а после 1968 года антиамериканские настроения среди молодых европейцев вообще стали доминирующими. И нам, немцам, было проще работать с такой молодежью, чем, скажем, русским или полякам.

Очень продуктивной была идея «компенсации за то зло, которое немцы причинили Советскому Союзу». Слабость Западной Германии была в том, что она слишком тесно была привязана к американской политике. Это помогало нам приобретать союзников внутри страны.

Многие связывают работу в разведке с чувством власти, которое она якобы дает. Это сторона для меня никогда не была главной. Меня интересовали люди. И я, видимо, старался больше, чем многие мои коллеги-начальники, встречаться с ними. Я часто выезжал за границу, в том числе и в капстраны. И один раз все-таки сгорел, когда меня сфотографировали в Швеции.

Фотография потом была опубликована в «Шпигеле» в 1979 году. Это было, конечно, мое большое поражение. До этого никто на Западе не знал, как выглядит руководитель разведки ГДР. Работа за письменным столом с осознанием своей власти меня никогда не привлекала, а привлекали люди, которые были готовы, по совершенно разным мотивам, идти на большой риск. С каждым, конечно, я встретиться не мог – на нас работало слишком много людей! (Теперь известно – их было более 4000 только постоянных агентов. – А.С.). Были, конечно, отдельные агенты, с которыми я контактировал лично, однако очень часто в присутствии какого-нибудь сотрудника или даже нескольких сотрудников. Большинство моих подчиненных были моими единомышленниками, я отбирал их сам.

Когда после объединения Германии против меня завели уголовное дело, я понимал, что надолго могу сесть в тюрьму. Впрочем, я тогда находился в Москве и вполне мог там остаться. Однако я считал, что должен разделить судьбу своих бывших подчиненных. И первый мой процесс кончился, как известно, приговором на шесть лет. Конституционный суд соотношением голосов 5:4 отменил приговор. А если бы было наоборот? Я бы сидел. На мне до сих пор лежит большой моральный груз, так как продолжается преследование наших бывших разведчиков, агентов, шпионов – как хотите называйте. Американцы, в руки которых в 1990 году попала картотека нашей разведки, периодически вбрасывают новую информацию. (Сейчас фотокопии этих документов переданы немецкой стороне. – А.С.) Были аресты, хотя безопасность объединенной Германии никак не страдает от того, что и как происходило во времена противостояния.

И наконец, то, что касается расходов на нашу службу. Многие считают, что при весьма бедственном положении в экономике ГДР наша служба требовала слишком много средств. Тем более что разница в уровне жизни постоянно увеличивалась в пользу ФРГ. Могу возразить: только результаты научно-технической разведки во много раз окупали расходы на содержание нашей конторы. Беда, однако, была в том, что экономическая система не давала возможности использовать наши данные эффективно. Но это уже другая тема.

Шпион, который пришел с холода

– Вы за несколько лет до объединения Германии добровольно покинули свой пост. Что это было? Предвидение? Какие должны быть отношения между разведкой и большой политикой? Во что вы сегодня верите и не верите? Как относитесь к новым реалиям в мире и России? Ваше отношение к бывшему коллеге Путину?

– Первый раз я попросился на пенсию еще в 1983 году. Процесс затянулся до 1986 года. Причин было несколько, но главной я бы назвал «потерю надежды». Надежды на то, что своим трудом во главе разведки я мог бы принципиально изменить нашу жизнь к лучшему. К тому же я считал, что нам как воздух нужны демократизация, терпимость в отношении иных идей, своего рода идеологическое равновесие. И что наши «агитация и пропаганда» (а я все же считал себя еще и журналистом) все только портят.

Мое желание уйти было во всех отношениях ненормальным. И было так и воспринято. Хотя формально я уходил на пенсию. Но все понимали, что это не так. Почти год руководство воздерживалось от опубликования этой информации. Потом было много комментариев на Востоке и Западе. После ухода я прекрасно понимал, что моя квартира будет прослушиваться, корреспонденция просматриваться, и на Запад уже не выпустят, хотя и было много приглашений. Мне мой министр Эрих Мильке об этом в открытую говорил. Но я испытал облегчение, поскольку мог заняться творчеством и мог сказать – хотя бы для себя – то, что я хочу. Кстати, не думал, что мою книгу «Тройка» быстро опубликуют.

А «сопутствующие трудности» по опыту считал неизбежными, и это мне как профессионалу не мешало.
Вообще я считаю, что разведка должна быть обособлена от политической власти, а сами разведчики не должны занимать публичных должностей. За исключением, может быть, руководителя. Вот Примакова я вполне представлял на посту премьера. Впрочем, в разных странах – по-разному. В ГДР пост начальника разведки не был постом политическим. К моему счастью, я никогда не был членом ЦК. Что же касается России, то я даже не знал, что столько бывших сотрудников разведки пришли во власть. Но это, наверное, естественно для вашей страны.

Что касается мировоззрения, вы удивитесь, но я до сих пор считаю себя коммунистом. В том смысле, в каком были мои родители. Для меня это идея веры. Веры в свободу, равенство, братство. Идеалы эти не были реализованы ни в Советском Союзе, ни в тех странах, которые несправедливо называли себя социалистическими.

Меня всегда смущало противоречие между благородной идеей и ее реализацией. Но оставалась надежда, что все еще может измениться, что могут быть настоящие большие реформы. Одна надежда появилась после ХХ съезда. Потом были Венгрия, Чехословакия… Но шла «холодная война», и невозможно было сидеть между окопами.

После того как я прочел доклад Хрущева на ХХ съезде, я снял со стены фотографию Сталина, где он был такой добрый и приятный, раскуривал трубку… Для меня со Сталиным было покончено. Я бы не сказал, что он был для меня идолом. Идол – это противоречит моему семейному воспитанию. Но авторитетом он для меня был бесконечным.

Однако даже тогда я не считал, что коммунизм может быть реализован во всем мире. Тем более – насильно. Настоящего коммуниста, на мой взгляд, как раз отличает ненасилие. У нас же, наоборот, всегда существовал культ силы, точнее власти. Удержания власти. Ведь ее утрата порой была равносильна утрате жизни или, во всяком случае, свободы.

Я же всегда считал, что сохранение власти любой ценой не может и не должно быть самоцелью. Меня за это тот же Мильке обзывал безнадежным интеллигентом, а к ним он относился с презрением. Коммунистические идеалы могут пробить дорогу только через убеждение и убеждения. История, правда, в этом смысле не слишком обнадеживает. Но во мне, видно, еще живет исторический оптимизм. Может быть, хотя бы мой отрицательный опыт как-то окажется полезным.

То, что происходило в последние годы в России, очень печально, и мне просто жаль многих моих друзей. Хотя о сути реформ судить не берусь: я их не понимаю. Кстати, именно беспомощные преобразования и прогнившая система привели, на мой взгляд, к развалу СССР. Но вряд ли нужно здесь строить аналогии. А вообще развал Союза – огромный ущерб и для России, и почти для всех остальных республик.

О Путине меня часто спрашивают. Когда Путин стал главным кандидатом в президенты, зазвонили телефоны. Но ничего нового про него сказать не могу. Мы были, как вы понимаете, абсолютно на разных уровнях. Один раз, правда, позвонил один из моих хороших знакомых из крупного немецкого журнала и сказал, что у него есть данные о том, что Путин в Дрездене работал со столькими-то агентами – гражданами ГДР. Я ответил, что это была его работа, и он должен был продвигаться по службе. Знакомый отвечает: у нас вот есть приказ о награждении Путина бронзовой медалью Народной армии ГДР «За заслуги». Господи, говорю, у нас эту медаль получали очень многие! Существовал, как вы знаете, соответствующий лимит. В Карлсхорсте (базе КГБ) составляли списки – Путин попал. Ничего особенного. Нормально.
Я еще сказал тогда: надеюсь, его взгляды на национальное достоинство России не всегда будут совмещаться с банными посиделками. Просил: без публикации. Опубликовали, со ссылкой. Жаль.

…И обрел тепло

– Как вы относитесь к своей славе и оцениваете свои поступки?

– Меня иногда сравнивают с Карлом из книги Джона Ле Карре «Шпион, который пришел с холода». Хотя шпионские темы я предпочитаю у Грэма Грина. Хотя бы потому, что он литературно лучше. Кстати, роман Ле Карре я долго не читал и не знал, о чем идет речь. А потому никогда не утверждал, что я – прообраз одного из главных героев. Но думаю, что в отличие от других авторов Ле Карре все же – знаток нашей профессии. И как у писателя у него богатая фантазия. Например, в романе «Русский дом». Кстати, могу сказать: если бы мы вместе писали, оно, наверное, лучше бы получилось, потому что менталитет английских разведчиков Ле Карре знает хорошо, а вот русских чекистов, по-моему, я лучше знаю. Было бы более правдиво и красочно.

Многие из моих друзей сейчас задают себе вопрос: а не прожили ли мы жизнь напрасно? Для меня это тоже важно. Я часто выступаю с лекциями за границей. И тот интерес, который ко мне проявляют во многих странах – можете назвать это славой, – подсказывает мне, что многое в моей жизни и впрямь было не напрасно.

Одно из моих нынешних преимуществ в том, что я могу много ездить (меня только в США не пускают). Я уже написал шесть книг. Последняя – книга воспоминаний «Друзья не умирают» (она переведена на русский язык. – А.С.). Там один из героев – мой школьный друг, которого я не видел 55 лет. Вот теперь встретишь.
И семья у меня теперь большая. Одиннадцать внуков, пять детей, правнуки, третья жена. Кстати, в руководстве ГДР развод считался серьезнейшим проступком…

Из нашего досье:

Маркус Вольф родился 19 января 1923 года в немецком городе Хехингене в семье еврейского врача, писателя и коммуниста Фридриха Вольфа. Младший брат Маркуса — кинорежиссер Конрад Вольф. После прихода к власти НСДАП семья Вольфов эмигрировала в Швейцарию, затем во Францию и в 1934 году — в СССР.

В Москве Маркус учился сначала в немецкой школе имени К. Либкнехта, потом в русской школе имени Ф.Нансена. С началом Великой Отечественной войны семью Вольфов эвакуировали в Казахстан, откуда Маркус Вольф был направлен в школу Коминтерна в Кушнаренкове под Уфой, где велась подготовка агентуры для заброски в тыл противника. Из-за ряда провалов агентов было решено основные кадры из числа молодых немецких эмигрантов сохранить для работы в послевоенной Германии.

В 1944 году Маркус женился на Эмми Штенцер, дочери немецкого коммуниста Франца Штенцера, погибшего в концентрационном лагере Дахау в 1933 году. Вольф поступил учиться в Московский авиационный институт. Окончить институт Маркусу не удалось: в конце мая 1945 года он был направлен на работу в Германию вместе с группой Ульбрихта, которая должна была готовить приход к власти коммунистов.

По прибытии в Берлин Ульбрихт направил Вольфа на Берлинское радио, которое находилось в Шарлоттенбурге, в британском секторе Берлина и было своего рода форпостом начинавшейся холодной войны. На антифашистском радио, создававшемся на месте имперского радио времен Геббельса, энергичный Маркус писал внешнеполитические комментарии под псевдонимом Михаэль Шторм, работал репортером и руководил различными политическими редакциями. С сентября 1945 года Вольф был командирован корреспондентом Берлинского радио в Нюрнберг для освещения хода Нюрнбергского процесса.

После образования ГДР в октябре 1949 года и ее признания Советским Союзом Маркусу Вольфу была предложена должность первого советника посольства в дипломатической миссии ГДР в Москве. И в ноябре он вылетел в Москву вместе с Рудольфом Аппельтом и Йозефом Шюцем. Дипломатическая карьера Вольфа продлилась всего полтора года, и в августе 1951 года он был вызван в Берлин Антоном Аккерманом, который по поручению партийного руководства создавал политическую разведслужбу. Маркус Вольф перешел на работу во внешнеполитическую разведку, которая в целях маскировки размещалась под крышей Института экономических исследований, созданного 16 августа 1951 года.

В декабре 1952 года Маркус Вольф был назначен руководителем внешней разведки. Вначале численность сотрудников и агентов разведки была невелика. По словам самого Вольфа, в конце 1953 года за рубежом работало 12 внедренных агентов и еще 30—40 человек готовилось к внедрению. Особую сложность в работе разведки представляло то, что многие зарубежные страны отказывались признавать ГДР и приходилось использовать только нелегальные методы разведки (не было посольств, в которых могли работать легальные агенты).

Долгое время Маркуса Вольфа называли на Западе «Человеком без лица», поскольку с 1950-х годов разведывательным службам Запада никак не удавалось добыть фотографию главы контрразведки ГДР. Вольф мог относительно свободно перемещаться по Европе. В 1979 году сотрудник Маркуса Вольфа, старший лейтенант госбезопасности и агент Федеральной разведывательной службы Вернер Штиллер бежал в ФРГ и опознал своего начальника на одной из фотографий, сделанных во время пребывания того в Стокгольме.

Фотография Маркуса Вольфа вскоре появилась на обложке сенсационного выпуска журнала Der Spiegel.
В 1960-е годы именно внешняя разведка ГДР в тесном сотрудничестве с КГБ осуществляла «экспорт» революционного движения в страны Азии и Африки. К 1986 году на внешнюю разведку ГДР работало около 1500 внедренных агентов, не считая легальную агентуру при посольствах и вспомогательных агентов. Многие агенты занимали достаточно высокое положение, в частности, агент Гюнтер Гийом работал помощником канцлера ФРГ Вилли Брандта, и его разоблачение вызвало громкий политический скандал.

В 1986 году Маркус Вольф вышел в отставку. С падением Берлинской стены эмигрировал в СССР, после августовского путча запрашивал политическое убежище в Австрии, но в конце концов в сентябре 1991 года принял решение вернуться в Германию, где был арестован и 11 дней провел в одиночной камере, после чего был освобожден под залог. В 1993 году был приговорен к 6 годам лишения свободы. В 1995 году приговор был отменен Федеральным конституционным судом Германии, но в 1997 году суд Дюссельдорфа приговорил его еще на три года условно. В 1995 году Федеральный конституционный суд Германии вынес решение, которым освободил офицеров разведки ГДР от преследований по обвинениям в государственной измене и шпионаже. По словам самого Маркуса Вольфа, на допросах он не выдал ни одного из известных ему агентов внешней разведки ГДР.

До самой смерти Вольф занимался литературной деятельностью: писал мемуары и прозу. Ряд книг был издан на других языках народов мира, в том числе и в России.
Маркус Вольф скончался 9 ноября 2006 года в Берлине.

Автор Алексей Славин
Источник